Никифор ГойдаФельдшер XV века
Пролог
Очнувшись в лесу, Дмитрий понял — он больше не дома. Ни звука мотора, ни связи, ни даже асфальта под ногами. Только сырой мох, деревья и гулкий звон тишины, прерываемый пением каких-то незнакомых птиц. Он чувствовал тяжесть своей медицинской сумки и пустоту в голове. Как будто его выдернули из привычной жизни и швырнули куда-то за пределы разумного. Никаких объяснений. Только старый лес и голос внутри: «Живи. А там разберёмся.» Он выпрямился, сжал зубы, достал из сумки фонарик, взглянул на часы — те стояли. Но он уже знал: время здесь больше не имеет значения.
Глава 1
Сознание вернулось рывком. Словно вынырнул из ледяной воды — грудь обожгло воздухом, в глазах заискрилось, уши звенели. Я резко вдохнул, с трудом подняв голову. Надо мной — густой еловый потолок. Слева сосны, справа — мох, коряги, сучья. Ни тропинки, ни дороги. Ни звуков — ни моторов, ни голосов, ни привычного гула цивилизации.
Я лежал ничком, одежда промокла насквозь, куртка пахла гарью и потом. Вокруг — тишина, только хруст веток да крик сороки вдали. Пахло землёй, гнилой листвой, сыростью, мхом. Воздух был густой, пахнущий, как в тайге — чистый до боли, до непривычности. Даже дышалось иначе. По-звериному.
Первым делом я нащупал рядом свою сумку. Та самая — из кожзама, потёртая, с широким ремнём. Фельдшерская. Весомая. Я всегда носил её через плечо, на вызовы. Всё на месте — прощупал вслепую: ампулы, бинты, жгуты, антисептик, термометр, шприцы. В голове сработала сухая мысль: «жив — и уже хорошо».
Огляделся. Лес казался первобытным. Ни следа человека. Всё дико, всё как будто из прошлого. И жутко… по-настоящему. Даже птицы здесь кричали иначе, словно злее. Сердце глухо бухало где-то в горле, словно напоминая — ты ещё тут, не спи.
И тут — шорох. Листья задвигались. Я напрягся, сжал кулак, другой рукой ухватился за ремень сумки, как за дубинку. Ветки раздвинулись.
— Смотри, шевелится.
— Может, живой?
Из-за кустов выглянули два пацана. Босые, в рубахах до колен, один с прутом, как с копьём. Лица — загорелые, простые, с испуганной серьёзностью, какая бывает только у деревенских детей.
— Кто ты? — спросил старший. Голос грубоватый, недоверчивый.
Я с трудом приподнялся на локтях.
— Лекарь… Я… людей лечу.
— А ты чего тут? Один?
— Очнулся. Сам не знаю где.
Младший шепнул старшему:
— А может, он леший?
— Леший не кашляет, — отрезал тот. — И сумки с собой не носит. Лешие голые.
— Вы… — я сглотнул. — Вы кто? Где я?
— Деревня наша — Глухарёво. Тут недалече. Мы по грибы ходили. Мать с утра послала.
— Глухарёво… — повторил я. — А что вокруг? Где дорога?
Старший нахмурился.
— Какая дорога? До Торжка — день пути, если шагать. До Новгорода — неделя. А ты точно не пьян?
Я замолчал. Голова кружилась, но в сознании уже вспыхивали первые тревожные лампочки. Торжок. Новгород. День пути. Рубахи. Босые. Речь… старинная, без грубости, но не деревенский суржик. Это не XXI век.
— Поможете встать?
— А не укусишь?
— Не обещаю, если попить не дадите.
Они оба прыснули, дали воды и взяли меня под руки. Силы вернулись отчасти. Поднялся. Сумку повесил на плечо. Ноги ватные. Шёл, будто сквозь сон. Но всё ощущал отчётливо: запахи, щебень под ногами, сырость, кору деревьев.
Деревня встретила меня собаками и дымом. Невысокие избы, крыши из тёмной соломы, под окнами — лопухи и крапива. Возле одного дома — старуха с веником, возле другого — мужик в домотканом холще, точит нож. Бабы в платках, дети голопузые, куры под ногами. Запах — копоть, навоз, скисшее молоко, трава и варево. Всё — настоящее. Всё — чужое.
Меня привели к женщине у большого двора. Крепкая, лет сорока. Русые волосы под платком, лицо не грубое, но строгое и одновременно красивое. Оценила меня с головы до пят.
— Где нашли?
— В лесу. Лежал. Сам говорит, что — лекарь.
Она вытерла руки о фартук.
— Ты с какого края?
— С дальнего, — сказал я. — Шел долго. Сил не осталось.
— Война?
— Для меня — каждый день война.
Она замолчала. Потом кивнула.
— Я — Марфа. Можешь остаться у меня. В избе — место на лавке, у печи. Пока что.
— Спасибо. Мне… я не знаю, как тут принято… я отработаю. Помогу. За кров, за хлеб.
— Лекарь — уже помощь. Поживёшь. А там видно будет.
В избе было тепло, пахло сном, старым деревом и травами. Меня уложили у печки, дали воды. Я вымыл руки, снял куртку. Рубаха под ней прилипла к телу. Лежал, смотрел на потолок. Сумка рядом. Сердце билось уже ровнее.
И тут — скрип двери, шум, беготня. Вбегает мужик — чёрный от копоти, на руках — мальчонка. Лицо у мальца в пятнах, губы распухли, глаза закатились. Дышит с хрипом. Пена у рта.
— Мёду поел! Сотового! Только лизнул — и задохнулся!
Я соскочил. В голове — холодная ясность. Анафилактический шок. Не в первый раз. Работал на Севере — случаи были.
Сумка. Ампула. Шприц. Всё ещё в стерильной упаковке.
— Куда ты ему колешь?! — закричал мужик.
— В бедро! Не мешай!
Укол. Пауза. Ребёнок захрипел, издал стон. Затем — вдох. Слабый, но вдох. Потом — тишина.
Я проверил пульс. Слабый, но есть. Грудная клетка — двигается. Лицо — порозовело. Сыпь побледнела.
— Будет жить.
Мужик присел. Положил сына на лавку.
— Ты… чародей?
— Нет. Я фельдшер. У нас так называют тех, кто лечит людей, если врача нет.
Он молча вытер лоб.
— Спас ты его. Мишка это. Мой сын. Я — Григорий. Кузнец.
— Дмитрий. Лекарь.
Ночью не спал. Печь потрескивала, запахи дыма и трав проникали в нос. Лежал, уставившись в потолок, чувствуя, как остывает тело, как из усталости просачиваются мысли.
Как я сюда попал?
Всё вспоминалось в обрывках, как во сне. Был обычный вызов — далёкое село, не было связи. Мы ехали в УАЗике — в той самой «буханке», гремящей, как консервная банка. Сидел на заднем сиденье, держал в руках капельницу с физраствором. Женщина в коме. Мороз. Водитель ругался. И вдруг — как вспышка. Не ослепляющая, а будто мир мигнул. Тишина. Мгновение.
Очнулся здесь. В сыром мху.
Это какой-то сюр. Не бред, не сон. Просто… всё вдруг поменялось. Без предупреждения. Без смысла.
Нет объяснения. Ни медицинского, ни логического, ни человеческого. Но и выбора нет.
Раз я жив — значит, должен жить дальше. Лечить. Помогать. Выживать.
Глава 2
Проснулся от тепла и тяжёлого запаха — смесь копоти, кислого теста и чего-то травяного. Печь у головы еле теплилась. За окном было ещё темно, лишь лёгкая полоска рассвета начинала вытягиваться над деревней. В избе царила полутьма, слышалось сонное посапывание — Марфа дышала ровно, в углу под одеялом.
Я медленно сел, расправляя плечи. Одежда подсохла, но запахи этого времени уже въелись в куртку намертво. В голове — гул. Не от боли, а от перегрузки. Будто мозг пытался разложить всё по полочкам: лес, дети, деревня, ребёнок с отёком, шприц в чужую эпоху, взгляд кузнеца… И главное — я здесь. И пока не понимаю, как жить дальше.
Сумка лежала рядом, словно якорь. Пока в ней оставалось хоть что-то — она была нужна.
Марфа проснулась, поднялась, глядя на меня с прищуром.
— Гляжу, не удрал. Уже похвально.
— Не в моих привычках. Удрать — легко. Остаться — трудно.
Она усмехнулась, накинула платок.
— Сейчас хлеб поставлю, чай с травами попьём. Потом — к попу пойдёшь.
— К попу?
— Батюшка у нас строгий. Сам пришёл бы, но у него гонору… — она кивнула. — Его надо убедить, что ты не ведьмак. А то мало ли…
— А если не поверит?
— Тогда сожжёт, — хмыкнула Марфа. — Шутка. Или нет.
Завтрак был прост: лепёшка с кислинкой, квас с запахом меда и трав. Травы мне были знакомы — чабрец, иван-чай, зверобой. Всё это я знал ещё с бабкиных времён — та учила собирать, сушить, заваривать. Глубоко в душе что-то ёкнуло: детство, печка, деревянный дом, Алтай…
Когда вышел на улицу — морозно потянуло по щекам. День был серым, но свежим. Вокруг — избы, плетни, дым, редкие люди, снующие с вёдрами и дровами. Все останавливались, смотрели. Кто — с интересом, кто — с подозрением.
Выглядел я, конечно, странно. Моя современная куртка — уже запачканная, но явно не из здешнего мира. Брюки, берцы… Надо будет что-то придумать с одеждой. Хотя бы не выделяться, иначе живьём сожгут.
Церковь стояла чуть в стороне от остальных построек — низкая, деревянная, с потемневшим крестом. Рядом — колодец, лавка, где сидел сухощавый мужик в рясе. На голове — шапка, лицо суровое, взгляд — цепкий.
— Ты и есть лекарь? — спросил он, не поднимаясь.
— Я, Дмитрий. Фельдшер.
— Что за слово такое? Небось с латинского?
— Не совсем. У нас так называют тех, кто лечит людей. Я умею оказывать первую помощь, делать снадобья, перевязки…и много чего ещё.
Он встал, подошёл ближе. Обнюхал буквально.
— Не пахнешь серой. Глаз не дёргается. А дитя Григория спас ты?
— Я.
— Уколом иголки?
— Да. Есть средство, которое выходит из иглы. Быстрое. Отдохнуть не даёт, сердце разгоняет. Помогает, когда счёт на минуты.
— А это не от дьявола — скажи? Откуда у тебя такие чудеса?
Я выдержал паузу.
— Я не чудеса творю. Я просто знаю, что делать. Учился. Работал. Видел смерть — и жизни, которых спасали простые действия. Тут нет колдовства. Только опыт.
Он молчал. Потом сказал:
— Пойдём. Проверю тебя. Отче наш знаешь?
— Могу попытаться вспомнить.
Церковь внутри была такой, как и ожидал: тёмная, с резным иконостасом, запах воска и дыма. Он дал мне святую воду. Я не зашипел. Прочитал молитву — как мог. Приложился к иконе.
Он кивнул:
— Видимо, не ведьмак. Но глаз с тебя не спущу. Ступай домой.
Вернувшись к Марфе, я спустя час услышал с улицы крик:
— Батюшка! Батюшка захлёбывается!